Образ Петра Первого в творчестве А.С. Пушкина

Образ Петра Первого в творчестве А.С. Пушкина находится в постоянном движении и развитии.

Впервые А.С. Пушкин коснулся темы Петра I в «Заметках по русской истории 18 века». Работая над петровской темой, Пушкин использовал различные жанры. В 1826 году он пишет о Петре I в «Стансах». Это стихотворение по стилю напоминает оды 18 века, например: «Петра Великого» Ломоносова и «Вельможу» Державина.

В «Стансах», соизмеряя начавшееся царствование Николаем I с царствованием Петра I («Во всем будь пращуру подобен...»), и первые два года правления нового царя в его глазах оправдывали эту аналогию: «Россию вдруг он оживил / Войной, надеждами, труда­ми» («Друзьям»). Пётр I в «Стансах» – просвещённый монарх:

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещение,

Не призирал страны родной:

Он знал её предназначенье.

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

Острота момента все больше обращает его ис­торическую мысль вспять, он принимается за художественное исследование эпохи Петра I, с которой начиналась для него новая российская история — с лета 1827 г. работает над романом «Арап Петра Великого», а в сентябре 1827 г. говорит А. Н. Вульфу о на­мерении «непременно написать историю Петра I».

Пушкин по-разному представляет Петра. То для него он полубог, или демон, то человек, в котором Пушкин хочет выразить свой идеал светлой человечности. Таков он в "Арапе Петра Великого", таков в мелких пьесах. "Пир Петра Великого" - это апофеоз прощения. В стансах 1826 г. он "незлобен памятью", "правдой привлек сердца". Но еще более, чем правда и милость, подвиг просвещения и культуры составляет для Пушкина, как для людей XVIII века, главный смысл империи: он "нравы укротил наукой", "он смело сеял просвещенье". Преклонение Пушкина перед культурой, еще ничем не отравленное, - ни славянофильскими, ни народническими, ни толстовскими сомнениями, - почти непонятное в наши сумеречные дни, - не менее военной славы приковывало его к XVIII веку. Он готов посвятить неосуществленной Истории Петра Великого свою жизнь. И, хотя изучение архивов вскрывает для него темные стороны тиранства на любимом лице, он не допускает этим низким истинам омрачить ясность своего творимого Петра; подобно тому, как низость Екатерины, прекрасно ему известная, не пятнает образа "Великой Жены" в его искусстве. Низкие истины остаются на страницах записных книжек. В своей поэзии, - включая и Пушкин чтит в венценосцах XVIII века - более в Петре, конечно, - творцов русской славы и русской культуры. Но тогда нет ничего несовместимого между империей и свободой. Мы понимаем, почему Пушкину так легко дался этот синтез, который был почти неосуществим после него.

Пушкинский государственно-исторический пафос, как и апо­феоз Петра, в высшей точке своей явились в поэме «Полтава» (апрель - октябрь 1828).

В основу произведения легла одна из величайших побед Петра и русского войска – победа под Полтавой. Здесь мы видим перед собой Петра-полководца, ведущего войска к победе. Сочетание «ужасного» и «прекрасного», «звучный глас» - все это делает Петра не просто величественным, а наделенным сверхчеловеческими чертами, призванным на российский престол божественной силой.

В работе над поэмой он использовал многочислен­ные исторические труды на русском и французском языках, в первую очередь — «Деяния Петра Великого»

И. И. Голикова, «Исто­рию Малой России» Д. Н. Бантыша-Каменского, «Журнал, или Поденную записку Петра Великого», «Военную историю походов россиян в XVIII столетии» Д. П. Бутурлина, «Историю Карла XII» и «Историю Российской империи при Петре Великом» Вольтера. В предисловии к первому изданию поэмы (1829) Пушкин мотиви­рует выбор исторического сюжета тем, что именно Полтавская бит­ва стала триумфом государственной политики Петра; державно-героический план «Полтавы» и опоэтизированный в ней образ Петра-победителя продолжают линию исторического назидания новому императору.

Современники отмечали в поэме неожиданные у зрелого Пушкина признаки классицистической поэтики — как черты ло­моносовской оды в батальных сценах (Полтавский бой), так и нео­бычайно резкую прямолинейную и полярную оценочность харак­теристик (Мазепа — Петр), какая не повторится больше у Пуш­кина. Но отмечали и словно бы рецидив романтизма в лирическом рассказе о дочери Кочубея и удивлялись странной связи любов­ной истории с сюжетом историко-героическим, находя словно две поэмы в одной.

Образ Петра в «Полтаве» – это символ поднимающейся России, поэтому он лишен каких-либо отрицательных черт, недостатков, во всех строках звучит хвала великому императору:

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

Огромный памятник себе.

Пётр Великий, неотделимый от своих дружин, похожий на героев торжественной оды и эпической поэмы, нарисован в традициях литературы 18 века. Основным средством выразительности является сравнение, оттенённое и как бы комментированное эпитетами:

Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен,

Он весь, как божия гроза…

И он промчался пред полками,

Могущ и радостен как бой.

Возвеличивая подвиг и мужество Петра и его воинства, Пушкин отдаёт должное и сильным противникам русских – шведам. Однако поэт даёт почувствовать, что и сам Карл, и его армия не воодушевлены ничем высоким, тогда как Пётр и его дружины исполнены патриотизма, уверенности в победе. Пётр восхищается благородством Петра на пиру:

При кликах войска своего,

В шатре своём он угощает

Своих вождей, вождей чужих,

И славных пленников ласкает,

И за учителей своих заздравный кубок подымает.

Пушкин сумел придать «Полтаве» черты глубокой народности в содержании и в стиле.

В поэме «Полтава» отразился художественный опыт «Арапа Петра Великого» как эпическое решение темы Петра I. Поэма начинается как семейная драма, а разворачивается как народная трагедия. Кочубей, Мария, Мазепа связаны друг с другом личными отношениями, которые находят настоящую оценку лишь в отношении к истории. Пётр поставлен вне круга личных отношений, он «свыше вдохновленный».

Мысль Пушкина о русской истории определила и название поэмы. Он назвал её не «Мазепа», не «Пётр Великий», а «Полтава», указывая на великий народный подвиг, совершённый в этой битве, которая была одним «из самых важных и счастливых происшествий царствования Петра Великого». Пушкин рисует черты великодушия Петра и в то же время пишет (в связи с делом первой, постриженной в монахини жены Петра, которая была высечена кнутом): «Пётр хвастал своей жестокостью». Пушкин намечает изображение Петра в действии, в противоречиях, в борьбе с врагами и препятствиями.

Критики отмечали «разностильность» двух объединившихся в ней жанрово-стилистических начал — романтической поэмы и эпопеи, новеллис­тического любовного и исторического сюжетов. Однако именно разнопланность сюжетов и составляла оригинальность поэмы, которой гордился Пушкин, отмечая при этом ее неуспех («Опро­вержение на критики», 1830 — XI, 158) — обнаружившийся новый разрыв поэта с читателями и критикой. В финале поэмы под­водится исторический итог с точки зрения пушкинской современ­ности: «Прошло сто лет — и что ж осталось/ От сильных, гордых сих мужей, / Столь полных волею страстей?» Ответ: ничего не осталось, кроме памятника, который «герой Полтавы» воздвиг себе в нашей истории. А повесть «грешной девы» (Марии) и ее любви к изменнику-гетману забыта даже народной молвой, «след ее существованья» потерян. Таков жесткий итог, подведенный поэтом-историком «грешной» частной жизни персонажей с пти­чьего исторического полета. Но у того же поэта та же частная по­весть занимает большую часть поэмы и так же дана крупным пла­ном, как и Петр затем на поле Полтавской битвы. История все же не поглотила частную жизнь людей для поэта, сохранившего нам ее, как история сохранила Петра и Полтаву. Автор парадоксаль­но и «неслиянно» соединяет в себе поэта-лирика и поэта-истори­ка; личная повесть, забытая даже молвой, вписана крупным пла­ном в широчайший государственно-исторический круг. Внут­ренний план поэмы противоречит историческому итогу, а воспо­минание о несчастной деве в двух последних строках осложняет героический пафос трагической нотой.

Парадоксальная архитек­тура «Полтавы» предвещала более сильное и глубокое раскрытие темы «общего», государственного и частного, человеческого в «Медном Всаднике».

В 1833-м, Пушкин создает еще одно произведение, посвященное петровской теме, - поэму «Медный всадник». В октябре поэт начинает ее и мощным творческим усили­ем завершает главное для 30-х годов сочинение большой поэти­ческой формы (вся вторая часть в 230 стихов была написана за один день 31 октября).

В «Медном Всаднике» продолжается пушкинский сюжет Петра, соединяясь с темой основанного им города, Петербурга. Но в ней Петр изображен уже совершенно с другой стороны. В «Полтаве» Пушкин говорил о Петре Первом:

В гражданстве северной державы,

В её воинственной судьбе,

Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,

Огромный памятник себе.

Теперь поэт увидел перед собой Медного Всадника – воплощённый в металле памятник Петру Великому, основателю «военной столицы». Пушкин в «Медном всаднике» поднимает проблему взаимоотношений государства и личности. Пётр у Пушкина – деятель, который угадывает потенциальные силы науки и направляет их на решение громадных задач в один из самых высоких и творческих моментов его жизни, когда рождался гениальный замысел создания города «на берегу пустынных волн» Невы.

Образ Петра Первого в поэме «Медном всадник» — образ «строителя чудотворного» и самодержеца: два не вполне совпадающих лика. Это раздвоение дела Петра дает иной его образ после «Полтавы». Более же глубокое раздвоение пронизывает сюжет и стиль всей поэмы.

Хотя во вступлении к поэме император по-прежнему показан, как дальновидный, умный политик, но уже здесь чувствуется некоторое изменение оценки автором личности великого царя. В «Полтаве» мы видим перед собой прекрасное, живое воплощение божественной силы, а в «Медном Всаднике» мы сталкиваемся тоже с чем-то неземным, но отнюдь не прекрасным, а устрашающим:

В неколебимой вышине,

Над возмущенною Невою

Критический пушкинский классицизм в поэме — это новый после «Полтавы» образ Петра. Превращение исторического героя в Медного Всадника и превращение последнего в действующее лицо сюжета производили сдвиг в поэтической ситуации и в худо­жественной оценке героя. Статуя, памятник, монумент — сквоз­ной также пушкинский символ 1830-х гг., в котором соединяют­ся признаки культурного творчества с мифологическим демониз­мом, заключающимся в человекоподобии статуи и таящейся в ней потенциальной, застывшей жизненности. Сверхъестественная реанимация этой мертвой жизненности в фигуре оживающей ста­туи — это у Пушкина Статуя Командора и Медный Всадник. В обо­их случаях их выступления — выступления карающей силы, внут­ри себя обоснованные их нравственным и историческим правом, но это и выступления смерти против жизни. В поэме происходило «превращение Петра-героя в Петра-демона»|. Демонический оре­ол сообщается образу настойчивым именованием памятника «ку­миром», на что чутко реагировала цензура царя при чтении руко­писи: «Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою» (запись Пушкина в дневнике 14 декабря 1833 г. при получении рукописи с замечаниями государя — XII, 317). Необходимость этого слова в тексте заставила Пушкина отказаться от публикации поэмы (он напечатал лишь в декабре 1834 г. в «Библиотеке для чтения непол­ный текст Вступления под заглавием «Петербург. Отрывок из по­эмы»). Летом 1836 г. Пушкин вернулся к тексту и стал наносить на него цензурную правку, в том числе заменяя слово «кумир» со словом «седок», но оставил и эту вынужденную работу и не стал печатать поэму при жизни; ее напечатал посмертно Жуковский в V т. «Современника» (1837) со словом «седок» и большой цензурной правкой, после чего процесс очищения текста занял почти столетие. Слово «кумир» вызывало образ языческой государственности, в чем вообще проявлялись глубинные связи фигуры Петр у Пушкина со сферой языческих представлений. Грань христианского и языческого прикровенно, но остро присутствует в тексте «Медного Всадника», и высочайший цензор реагировал чутко и концентрацию языческих мотивов вокруг кумира — Петра. Царская реакция на поэму обнаруживала пропасть между царем и поэтом и неудачу пушкинской «теории второго Петра», и вскоре после царского запрещения Пушкин записал в дневнике (21 мг 1834): «Кто-то сказал о государе: в нем много от прапорщика и » немножко от Петра Великого» (XII, 330; подл. по-франц.).

В стилистике «Медного Всадника» отчётливо обозначены два разнородных начала: торжественная ода и смиренная элегия. Это разноречие стиля, стилистическое противоречие вполне отвечало свободному и сложному замыслу Пушкина. Он тяготеет к одической возвышенности там, где звучит тема Петра, и возвращается к элегической задушевности там, где касается темы Евгения. Для Пушкина были одинаково достоверны и деяния Петра Великого, и страдания безвестного Евгения. Пушкину был близок мир Петра, была понятна и дорога мечта «ногою твёрдой стать при море». Он видел, как перед Петром, «мощным властелином судьбы», смирялась «побеждённая стихия». Но Пушкин сознавал, какая дорогая цена была заплачена за это торжество, какой ценой был куплен стройный вид Петербурга. Поэтому в его поэме есть истинная глубина, высокая человечность и суровая правда. Пётр, воплощённый в Медного всадника, видится как «мощный властелин судьбы, а не игралище в её руках». Утверждая непреклонную волю, вселяя ужас, Медный всадник своим величием опровергает мысли о своём бессилии человека перед лицом рока. Восторженное настроение поэта омрачается думой о «противоречиях существенности» и скорбном уделе «малых сил»; возникает новый образ Петра:

И, обращён к нему спиною

В неколебимой тишине,

Над возмущённою Невою

Стоит с простёртою рукою

Кумир на бронзовом коне.

Пушкин показывает не только величие Петра, но и его недостатки. В грозных событиях наводнения не хватает заботы о маленьком человеке. Пётр велик в государственных замыслах и жесток и жалок в отношении к личности. Евгений жалок в своей бедности и велик в своей любви к Параше, принижен своим жизненным положением и возвышен своими мечтами о независимости и чести, жалок в своём безумии и высок в своей способности протестовать. Русская жизнь и русская государственность - непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом и заключается для Пушкина смысл империи.

В.Г. Белинский говорил, что «Медный всадник» вместе с «Полтавой» образуют «самую великую «Петриаду», какую только в состоянии создать гений великого национального поэта. А.С. Пушкин видит в Петре не просто историческую личность, но и олицетворение преобразовательной мощи человечества, насаждающего культуру и цивилизацию по среди нелюдимых и бесприютных пространств, он чувствует себя стеснённым в том, как ему называть эту колоссальную личность, бросившую вызов природе, и говорит о Петре – «Он» (с большой буквы), как принято было говорить лишь о богочеловеке. Поэт видит в нём мудрого царя – реформатора, защитника просвещения.

Итак, в работе А. С. Пушкина над темой Петра очевидна эволюция образа Петра Первого. Эту эволюцию отражает движение от стихотворения одического характера через поэмы с усложняющейся жанровой природой к эпическим жанрам с возможностями изображения действительности в единстве её противоречивых сторон.

6