«Написанная кровью сердца...» (Повесть К. Воробьева «Это мы, господи!..» в выпускном классе)

«Написанная кровью сердца...»

(Повесть К. Воробьева «Это мы, господи!..» в выпускном классе)

Включение в программу средней школы повестей К. Воробьева пред­ставляется значительным явлением. Это писатель, который долго и трудно шел к читателю, хотя его произведения самобытны и отмечены талантом, а повесть «Это мы, господи!..» — произведение такой художественной значимости, что, по словам В. Астафьева, «даже в незавершенном виде... может и должно стоять на одной полке с русской классикой».

Мы еще очень многого не знаем о войне, об истинной цене победы, Произведения К. Воробьева рисуют такие события Великой Отечественной войны, которые не до конца известны взрослому читателю и почти не знако­мы школьнику.

Повесть К. Воробьева «Это мы, господи!..» мы решили изучать вслед за «Сашкой» В. Кондратьева: герои этих повестей очень близки по мировос­приятию, возрасту, характеру, события обеих повестей происходят в одних и тех же местах, возвращают нас, говоря словами В. Кондратьева, «в самое крошево войны, в самые кошмарные и бесчеловечные ее страницы». Одна­ко у К. Воробьева другой, по сравнению с кондратьевской повестью, лик войны — плен.

Чтобы на уроке плодотворно использовать время, и здесь нужна нема­лая предварительная работа. Кроме обеспечения класса книгами, наблюде­нием за тем, чтобы ребята читали повесть и вовремя передавали книгу своим товарищам, учителю необходимо позаботиться о том, чтобы 2—3 ученика подготовили рассказ о биографии К. Воробьева, выразитель­ное чтение отрывков из повести.

На изучение повести отводится 1—2 урока. Учитель начинает беседу с вопроса к ребятам: Что вы знаете (слышали от родных или читали) о наших пленных? Как относитесь к людям, пережившим плен?

Выясняется, что слышали немного, а читали «Судьбу человека» М. Шо­лохова, «Альпийскую балладу» В. Быкова; роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба» читали всего два человека. Отношение к пленным неодинаковое. Некоторые школьники утверждают, что «в плену разные люди. Мужест­венные находят силы бороться, устраивают побеги, они достойны нашего преклонения, другие узники покорились и ждут своей участи, такие вызыва­ют только жалость».

Большинство учащихся не согласны с таким мнением. Они считают, все пленные заслуживают нашего милосердного отношения и сочувст­вия. Горячо вступают в разговор ребята, семьи которых до сих пор не отпускает боль памяти:

— До недавнего времени я стеснялась рассказывать о своей бабушке. Моя бабушка была врачом на фронте, попала в плен. Выжила чудом, а потом «провер­ка» у своих, о которой ей строго запрещено было говорить, и запрещение жить в Москве, со своими детьми. Она поседела и выглядела старухой в 27 лет, у нее была тяжелая астма, она рано умерла. Моя мама рассказывала мне, что больше всего бабушку угнетало презрение к ней и к ее судьбе, которое она встретила и в учреждениях и у некоторых знакомых. А оправдываться она не хотела — не чувствовала за собой вины.

Мне понятно, почему К. Воробьев так спешил рассказать правду о пленных еще тогда, в сорок третьем! Он знал, конечно, о массовых довоенных арестах и предвидел судьбу несчастных, многие из которых после гитлеровских лагерей по­пали в наши... Я прочитала и другие произведения К. Воробьева и обнаружила, что отношение к пленным все время волновало писателя. Сыромуков, герой К. Во­робьева 70-х годов, говорит, что за мучения плена надо бы давать орден, а его оппонент Яночкин с яростью отвечает: «Да, орден — «Блудный сын» — получай и носи без права снятия!» И до сих пор многие (даже в нашем классе есть такие) воспринимает пленных как блудных сыновей и дочерей.

— Я тоже хочу сказать о судьбе своего деда. Его, как и Сергея Кострова, возили из лагеря в лагерь. Ужасы, о которых мы слышали, пришлось испытать и ему. Он тоже готовился к побегу. Группу выдал один узник. Забили до смерти 12 человек. Дед после освобождения прожил недолго: была переломлена ключи­ца, почти все ребра.

Учитель, безусловно, поделится и своим собственным отношением к пленным, скажет о горьком опыте старшего поколения, которому было внушено настороженное, недоверчивое отношение к бывшим узникам. К счастью, это время прошло. Перемены в нашей жизни, трагические собы­тия в Афганистане — все это освободило нас от зашоренного, стереотипно­го взгляда, разделяющего пленных на хороших и плохих, пробудило милосердное отношение к людям, перенесшим немыслимые страдания.

В общей беседе участвуют, однако, и глухие ко всяким милосердным чувствам «рациональные» ученики. (Их единицы, но они есть.) Они возража­ют: «Вот Сашка из повести Кондратьева и Сергей из повести Воробьева — Сашка жизни не жалел за Родину, а Сергей ведь только свою и своих друзей жизнь спасал. Разве можно и того, и другого считать героями?» Учитель говорит, что рассудить несогласных может только внимательное чтение и анализ повести.

Дома ребята по просьбе учителя выбирали из повести описания, особенно запомнившиеся, заставившие переживать за героев. Сейчас педагог предлагает прочитать эти отрывки, а всем остальным внимательно прослушать. Вот что прочитали десятиклассники:

Гонят пленных по широкому шоссе от Солнечногорска на Клин и дальше на Волоколамск.

«...В эти дни немцы не били пленных. Только убивали!

Убивали за поднятый окурок на дороге.

Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и валенки.

Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе.

Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах.

Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятерками, а боль­шими этапными группами, целыми сотнями — из пулеметов и пистолетов-автоматов!..»

Вот Каунасский пересыльный лагерь:

«...лагерь «Г» был карантинным пересылочным пунктом. Не было поэтому в нем особых «благоустройств», свойственных стандартным лагерям. Но в нем были эсэсовцы, вооруженные... железными лопатами. Они уже стояли, выстроившись в ряд, устало опершись на свое «боевое оружие». Еще не успели закрыться ворота лагеря за изможденным майором Величко, как эсэсовцы с нечеловеческим гикань­ем врезались в гущу пленных и начали убивать их. Брызгала кровь, шматками летела срубленная неправильным косым ударом лопаты кожа. Лагерь огласился рыком осатаневших убийц, стонами убиваемых, тяжелым топотом ног в страхе метавшихся людей. Умер на руках у Сергея капитан Николаев. Лопата глубоко вошла ему в голову, раздвоив череп».

Читается сцена из жизни немецкого концлагеря, находящегося в Ржеве:

«На тринадцатые сутки умышленного мора голодом людей немцы загнали в лагерь раненую лошадь. И бросилась огромная толпа пленных к несчастному животному, на ходу открывая ножи, бритвы, торопливо шаря в карманах хоть что-нибудь острое, способное резать или рвать движущееся мясо. По образовавшейся гигантской куче людей две вышки открыли пулеметный огонь. Может быть, первый раз за все время войны так красиво и экономно расходовали патроны фашисты. Ни одна удивительно светящаяся пуля не вывела посвист, уходя поверх голов пленных! А когда народ разбежался к баракам, на месте, где пять минут тому назад еще ковыляла на трех ногах кляча, лежала груда кровавых, еще теплых костей и вокруг их около ста человек убитых, задавленных, раненых...»

Звучит описание, дающее представление о Смоленском лагере.

«Лагерь представлял собой огромный лабиринт, разделенный на секции густой сетью колючей проволоки. Это уже было образцово-показательное место убийст­ва пленных. В самой середине лагеря, как символ немецкого порядка, раскорячи­лась виселица. Вначале она походила на букву «П» гигантских размеров. Но потреб­ность в убийствах росла, и изобретательный в этих случаях фашистский мозг из городского гестапо выручил попавших в затруднительное положение палачей из лагеря. К букве «П» решено было приделать букву «Г», отчего виселица преобра­зилась в перевернутую «Ш». Если на букве «П» можно было повесить в один прием четырех пленных, то новая буква вмещала уже восьмерых...»

Чтение закончено. В классе — мертвая тишина.

Учитель, рассчитывающий, конечно, на определенную реакцию, убеж­дается, что не ошибся. Но одного потрясения мало, важно, чтобы школьни­ки осмыслили свои переживания: «Я вижу, что прочитанное не оставило вас равнодушными. Как вы относитесь к услышанному?»

Одна из реакций (она, как ни парадоксально, и у эмоциональных, и у «рационалистов», которые не хотят себя тревожить ужасами и рассужда­ют о «вине» пленных) — «защитная» — не слышать, не воспринимать, не представлять, не переживать:

• Очень страшно! Невозможно слушать. Это же не война... У пленных нет оружия — оно выбито или... выпало. Как же это?

• Зачем такие натуралистические подробности? Ведь волосы встают
  дыбом!

Не все школьники так думают:

• Слышать тяжело, а пережить это каково?

• Натуралистичны подробности? Жизнь была страшнее любых описа­ний. Люди ли те, кто убивают просто так, чтоб получить удовольствие от убийства? А Петр с Вадимом еще рассуждают: герои — не герои. В таком аду остаться людьми — уже геройство!

• Но ведь все это было? Автор, наверное, знал, о чем писал.

По просьбе учителя десятиклассница рассказывает биографию К. Во­робьева:

— Русский советский писатель Константин Дмитриевич Воробьев (1919—1975) родился в селе Нижний Реутец Курской области. Здесь он окончил школу, затем учился в Москве. Будучи кремлевским курсантом, К. Воробьев осенью 1941 года попадает на фронт, защищает Москву в са­мом тяжелом месяце 1941 года, попадает в плен. Саласпилсский и Шауляйский лагеря для военнопленных, неоднократные попытки вырваться на свободу. А когда, наконец, удалось организовать коллективный побег, он и его товарищи продолжали борьбу в литовских лесах. 24 года было К. Воробьеву, когда, вынужденный с другими партизанами уйти в подполье, он стал писать о том, что еще совсем недавно пришлось пережить. Писал неистово, зная, что смертельная опасность рядом и надо успеть.

Под повестью «Это мы, господи!..» должны бы стоять три даты: 1943—1946—1986. В сорок третьем в партизанском подполье повесть была написана. В сорок шестом предложена московскому журналу и... потеряна. Единственный ее экземпляр был обнаружен случайно. В восемьдесят ше­стом предложен женой писателя В. В. Воробьевой журналу «Маш современ­ник» и опубликован на его страницах.

— Итак,— говорит учитель,— не выдумано ничего. Об этих страданиях, невозможных, невыносимых, нечеловеческих, еще никто так не писал. Воробьев и хотел, чтоб о них все узнали, спешил написать, боялся не успеть ведь в любую минуту могли убить... Как вы думаете, а какую мысль несет заглавие?

Десятиклассники размышляют:

• В заглавии как бы слышится голос-стон измученных: «Мы готовы к смерти, к тому, чтобы быть принятым Тобой, Господи... Мы прошли все круги ада, но свой крест мы несли до конца, не потеряли в себе Челове­ческое».

• В заглавии и мысль о безмерном страдании, о том, что в этом страш­ном обличье полуживых существ, скелетов, обтянутых кожей, трудно узнать самих себя... «Это мы, господи!..»

Беседой о зверствах фашистов, о системе уничтожения людей, свиде­телях нацистских преступлений, о злодеяниях, с болью и ненавистью описанных К. Воробьевым, обычно начинают рассмотрение повести. Далее возможны различные варианты обсуждения. Хочется только посоветовать учителю не идти путем сопоставления советских воинов и фашистов. (Некоторые педагоги предлагают сравнивать психологию, мировосприя-

тие, жизненные цели и т. д.) Повесть не дает достаточного материала для такой работы, и потому разговор этот обычно не опирается на конкретный текст.

Кстати, сами школьники, говоря о совершенстве художественного слова писателя, замечали, что фашисты нарисованы К. Воробьевым как серая масса упырей, убийц. Психологизм, индивидуальные черты в описании палачей отсутствуют, поскольку нет таких черт у разъяренных нелюдей.

Внимание сосредоточивается, конечно, на изображении пленных, и прежде всего Сергея и его товарищей. Что давало силы бороться измучен­ным, больным, голодным людям? Ненависть к врагам, безусловно, сильна, но она ли основной движитель? Учитель предлагает группам учащихся рас­смотреть разные сцены и ответить на этот вопрос.

— Я считаю,— говорит Валерий Ж.,— вера в правду, добро, в справед­ливость. Недаром на вопрос гестаповцев, какой он веры, Сергей Костров отвечает: «Самой глубокой».

— А я думаю,— говорит Вера Л.,— любовь к жизни. Вот Сергея, бывше­го в беспамятстве от тифа, лагерные полицейские раздели и нагого затолка­ли под нары. Очнувшись, он находит силы вылезти и потребовать себе места. Когда больной дизентерией Сергей при смерти, его рвет так жестоко, что кажется — выворачиваются наружу внутренности, капитан Николаев жалеет друга: «Больше в тебе ничего нет». Сергей понимает эти слова по-своему и внутренне протестует (идет не собственно прямая речь — голос автора сливается с голосом героя): «Нет, не так! Ты не прав, капитан! То, что там есть, в самой глубине души, не вырыгнул с блевотиной Сергей. Это самое «то» можно вырвать, но только цепкими когтями смерти.
Иным путем нельзя отделить «то» от этого долговязого скелета, обтянутого
сухой желтой кожей. Только «то» и помогает переставлять ноги по лагерной
грязи, только оно в состоянии превозмогать бешеное чувство злобы, желание вспыхнуть на минуту и испепелить в своем пламени расплывчатое пятно, маячащее перед помутившимися глазами...»

Учитель соглашается с ответами школьников и спрашивает: «Так что же это такое «это»?» Ответов много:

• Это самая суть человека, которая особенно ярко проявляется в
  трудные минуты жизни,.

• Это основа, стержень характера человека, который нельзя сломить
  ничем; у Сергея это воля к жизни, духовная стойкость, непримиримость к
  врагу, достоинство.

«Имеют ли значение эти особенности характера Сергея для других узников?» — этот вопрос педагога вызвал беседу о чувстве солидарности пленников, об их товариществе.

— Конечно, и Сергей тянется к людям, которые думают так же, как он, и эти люди — к Сергею. Они видят в нем опору, организатора побега.
Поэтому везде Сергей находит единомышленников. В Каунасском лагере
это совсем юный Ванюша, ему только 18 лет. На побег соглашается сразу,
но поймали их скоро. В Саласпилсском лагере командного состава это
седовласый полковник. Жизнь еле теплится в этом человеке, но он полон
внутренней силы и достоинства. Сергей делится с ним расчетом, сколько
пленных может уцелеть, если все разом ринутся на проволоку. Прожектер­ство, мальчишество? Сколько шансов выжить лично у него или у полковни­ка? Ноль. Но оказывается, что о таком смелом действии думает не только
молодой Костров. Полковник отвечает: «Нет, я думал... Сто двадцать пуль
на каждого». В Ржевском лагере единомышленник Сергея — доктор Лунин,
в Вяземском лагере — капитан Николаев, в Паневежисской тюрьме —
Устинов. Десятиклассники рассказывают о каждом из них. Сила духа, му­жество, несломленность героев, над которыми каждую минуту витает
смерть, предстают из этих рассказов. Их бьют, кидают в камеру смертни­ков, истязают пытками и голодом, но они умеют думать о жизни и жить
даже в такие моменты.

Заметим, что единодушие в оценках подвига Сергея и его товарищей в некоторых классах нарушалось скептическими вопросами единиц: «Зачем они так старались? Разумно ли было бежать? Ведь безопаснее, наверное, притихнуть, чтоб тебя не замечали, не выделяли. Может быть, выживешь, тебя освободят наши или враги пощадят, не убьют. А побег на 90 процентов обречен. Жалко жизни, она одна. И многие пленные, как это показано в повести, и не пытались бежать. Как же к ним следует относиться?»

Учитель не вправе уйти от подобных вопросов, он предлагает обсудить и эту точку зрения. Большинство ребят с ней не согласны:

• Кто же в таком деле вычисляет проценты? Не в численном соотноше­нии дело. Даже если один шанс на успех есть, его надо обдумать и поста­раться использовать.

• Не бороться, смириться? Ты прекрасно видишь, что люди, которые
  так думали, тоже гибли — их убивали просто так, для развлечения, они
  умирали от голода и издевательств.

• А я хочу сказать, что очень страшно погибнуть в безвестности. На
  миру и смерть красна. А тут умереть, и никто из родных и друзей не будет
  знать, как — погиб, защищая Родину, бежал, предал... Никто не передаст
  твоего последнего слова родным... Не будет твоей могилы. Вот отчего
  сходили с ума многие пленники, вот отчего сами на себя руки накладывали...

Для основной массы ребят вполне ясен и вопрос, как относиться к не пытавшимся бежать, поскольку для этих школьников вообще искусствен­ным кажется любое противопоставление узников.

— Как относиться? Да так же, как ко всем остальным пленным, так, как относится Сергей Костров. Мы же знаем, что повесть автобиографична, и
главный герой во многом выразитель авторского взгляда на жизнь. Сергей
прежде всего ценит и в человеке Человеческое.

Мы уже видели, как Костров ищет и быстро находит товарищей для побега. Но не для того только, чтоб найти их, пытливо вглядывается он в людей. Вспомним: Сергея с Ванюшей поймали, жестоко избили коваными сапогами. Как же нужно было Сергею получить ответ Ванюши, если, не имея возможности пошевелить кровавым разбухшим языком, он, «выбрав белое пятно извести на стене, нацарапал: «А если бы и сейчас была вчераш­няя возможность, ты бы вновь бежал? Только говори правду!» Сергей не обманывается в товарище. «Немедленно!» — с неразгаданным в нем до того упорством ответил Ванюша.

Вспомним, как Сергей читает надписи на стене камеры. Он «поймал себя на мысли, что ни одну книгу, ни один самый замечательный роман он не читал с таким вниманием и чувством, как этот огромный корявый лист — стену из книги жизни». Люди, их судьбы, оборванные смертью, последние

просьбы сообщить родным о расстреле, проклятия убийцам, стихи... Сергей убеждается: люди жили полной жизнью до последней минуты. Еще один пример — отношение Сергея к Федору Никифоровичу. Никакие тяжелые условия, даже угроза смерти, не способны остановить в нем это пытливое изучение людей, я бы сказала, даже восхищение ими и через все это — утверждение в своих взглядах. Вот Сергей в камере смертников. Туда входит надзиратель и окликает узников. Выходит Попов. «Такие не ползают на коленях!» — подумал о нем Сергей и, подойдя, стал рядом».

— Вы все время говорите о людях, которые равны Сергею по силе
своего характера, мужеству. Я бы хотела сейчас обратить внимание на
другое. Наши мальчики, которые спрашивают, как надо относиться к «дру­гим» пленным, очевидно, имеют в виду и тех, которые на какое-то время
растерялись, и тех, которые, не выдержав пыток, кончали жизнь самоубий­ством. Как к ним относится Сергей и автор?

Я думала об этом. Никто не застрахован от срывов в нечеловеческих условиях. Посмотрите, как, в какой тональности описывает автор пленных, раздирающих лошадь. Авторская боль и страдание за несчастных, к которым загнали раненую лошадь на «тринадцатые сутки умышленного мора голодом», которых расстреливали скопом, «красиво» и «экономно» расхо­дуя патроны, передается читателю. Такие же чувства вызывает автор и рассказом о пленниках, не выдержавших пыток и кончивших жизнь само­убийством. Володя К.:

— Чуткое, милосердное отношение к пленным я вижу в сцене разгово­ра Сергея с умирающим солдатом. Мы чувствуем, что у Кострова раз­рывается душа, когда он утешает, подбадривает солдата. Тому так хочется, чтобы пришла мама — их дом совсем недалеко — и принесла горячей картошки. А Сергей представляет, как она приходит и как ее застреливают гестаповцы.

Ребята приводят еще и еще примеры жадного интереса Сергея к людям, постоянного стремления помочь им, единства жизненных принципов Сер­гея и его товарищей-узников и приходят к выводу о том, что, конечно же, никакой стены между Сергеем, его ближайшими друзьями и остальными узниками нет. Первые вызывают восхищение своим мужеством, но и все остальные пленные достойны нашего уважения и памяти.

Педагог снова обращает внимание школьников на заглавие повести. Подтверждает ли оно мысль о единстве узников? Вспоминая каноническое звучание этой фразы: «Это я, господи!..» и осмысливая причины его изме­нения, учащиеся приходят к заключению, что перемена местоимения на «мы» призвана выделить мысль о непомерном страдании, общем для всех заключенных: «Это мы, господи!..»

Разговор о средствах художественной выразительности повести краток. Учитель начинает беседу о них так:

— В. Кондратьев, автор «Сашки», писал, что повесть К.Воробьева — это «написанная кровью сердца страница из той общей летописи войны, которую мы все пишем и пишем и не можем дописать». Как вы понимаете эти слова и согласны ли с ними?

Десятиклассников поражает точность и эмоциональность определения, они полностью согласны с ним и пытаются до конца его осознать:

• Слова Кондратьева говорят о том, что повесть написана не свидете­лем, не наблюдателем, а участником событий, в полной мере пережившим
  их, человеком, для которого не было и не бывает чужой боли.

• В высказывании В. Кондратьева высокая оценка. К. Воробьев нашел
  горячие, волнующие, проникновенные слова, которые выражают глубокие
  мысли и обостренные чувства писателя.

Примеров приводится настолько много, что мы не беремся воспроизво­дить их все. Один юноша заметил, что можно прочитать наугад любой отрывок повести, и он будет подтверждением этой мысли. Среди этих примеров — и пейзажные описания. Учитель спросит: «Зачем они в пове­сти? Они тоже написаны кровью сердца?» Ученики отвечают утвердительно и замечают, что с подобными пейзажными зарисовками мы не встречались раньше. Но такой природу видят пленники. Их состояние и настроение отражает такое, например, описание: «...Низко плывут над Ржевом снежные тучи-уроды. Обалдело пялятся в небо трубы сожженных домов. Ветер выводит-вытягивает в эти трубы песню смерти. Куролесит поземка по щебню развалин города, вылизывает пятна крови на потрескавшихся от пламени тротуарах. Черные стаи ожиревшего воронья со свистом в крыльях и зловещим карканьем плавают над лагерем. Глотают мутные сумерки зимнего дня залагерную даль. Не видно просвета ни днем, ни ночью. Тихо. Темно. Жутко».

— Всегда ли природа так устрашающе мрачна?

Десятиклассники говорят, что чаще всего пейзажи соотносятся писате­лем с постоянной, напряженной устремленностью к побегу героев, которые воспринимают природу как своего союзника или противника. Тучи-уроды в Ржеве, поземка, сумерки не поддерживают узников, а в Вязьме — другое дело, здесь «хохочущее солнце» позволяет Сергею с товарищами работать у зенитчиков. «Была там надежда получить граммов сто — двести хлеба и «великая возможность смыться». Описание пейзажа дается поэтому совсем

в иной тональности: «За городом, в дымке утренних паров, вставало хохо­чущее до дрожи в лучах молодое весеннее солнце». Заканчивается обсуждение повести.

• Вы уже слышали,— обращается учитель к своим воспитанникам,— о
  трудной литературной судьбе К. Воробьева. Во многом трудности объясня­ются его неординарным восприятием войны и жертв войны. Такого гуман­ного, уважительного отношения к пленным, как у К. Воробьева, еще не
  знала наша «военная» литература. Необычное изображение и солдат, и
  узников вызвало критику. В. Астафьев пишет, что «в особенности досталось
  (К. Воробьеву.— Н.С.) за окопную правду», за «натуралистическое» изо­бражение войны и за «искажение образа советского воина». Подобные
  измышления могли отравить (и отравляли, конечно) настроение писателю,
  но не повлиять на правдивое, искреннее его перо. Более того, хоть повесть
  «Это мы, господи!..» пролежала 40 лет, она оказалась и сегодня очень
  современной и нужной.

• У вас, лично у каждого, оставила ли повесть след в душе? Если оста­
  вила и если можно поделиться с товарищами, скажите — какой?

Высказывания ребят убеждают учителя, что произведение пробудило глубокие чувства и серьезные мысли о прошлом и будущем Родины, о своей собственной жизни. Вот некоторые из ответов старшеклассников:

• Вся «военная» литература вызывала и вызывает у меня такое чувство:
  надо остановиться, оглянуться, так ли мы живем. Страдания людей, какие-.
  то библейские страдания, открылись мне впервые. Никогда человек, любой
  человек любой страны и национальности не должен испытывать их. Мир —
  самое главное, что есть в жизни.

• Я думаю о том, что может сделать человек, чтобы в будущем никог­да не повторилось кровавое прошлое, о котором мы прочитали у Воробье­ва. До этой повести я читал рассказы В. Шаламова. Там о колымских лаге­рях. Не секрет, что чудом спасшиеся из фашистского концлагеря попадали
  в наши. Вот где безысходность. Куда, к кому бежать этим заключенным?

• Нигде и никогда нельзя нам закрывать глаза на несправедливость.
  Понимаю возмущение Солженицына, который в «Архипелаге ГУЛАГ»
  удивляется, почему не забрасывали камнями машины, в которых приезжа­ли за честными людьми, удивляется покорности самих арестованных, не
  шумевших, не кричавших, а выходивших на цыпочках из квартиры в черные
  «воронки». Для меня повесть К. Воробьева — призыв быть Гражданином.