"У войны не женское лицо". Материалы для билиотечного урока

« У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО»

Материал для библиотечного урока

Юлия Владимировна Друнина. Санинструктор. Поэт. Строки её стихотворений – даже послевоенных – фронтовая жизнь, горечь утрат. Принято считать, что в художественной литературе непременно должен быть художественный вымысел. Относится ли это к поэзии Друниной?

Две книги: Друнина Ю.В. Стихотворения Алексиевич С.А. У войны не женское лицо… Документальная проза..

Разные по форме, но одинаковые по содержанию, по чувствам произведения. Женщина и война. Женщина на войне. Это должно быть несовместимо: «…у войны не женское лицо…» Но так было.

Светлана Александровна Алексиевич писала: «...Четыре мучительных года я иду обожженными километрами чужой боли и памяти. Записаны сотни рассказов женщин-фронтовичек: медиков, связисток, саперов, летчиц, снайперов, стрелков, зенитчиц, политработников, кавалеристов, танкистов, десантниц, матросов, регулировщиц, шоферов, рядовых полевых банно-прачечных отрядов, поваров, пекарей, собраны свидетельства партизанок и подпольщиц.

"Едва ли найдется хоть одна военная специальность, с которой не справились бы наши отважные женщины так же хорошо, как их братья, мужья, отцы", - писал маршал Советского Союза А.И. Еременко. Были среди девушек и комсорги танкового батальона, и механики-водители тяжелых танков, а в пехоте - командиры пулеметной роты, автоматчики, хотя в языке нашем у слов "танкист", "пехотинец", "автоматчик" нет женского рода, потому что эту работу еще никогда не делала женщина».

Только по мобилизации Ленинского комсомола в армию было направлено около 500 тысяч девушек. 70% всех мобилизованных девушек находилось в действующей армии. Всего за годы войны в различных родах войск служили свыше 800 тысяч женщин. Таковы сухие цифры военной статистики. А за ними – судьбы, целые жизни, перевёрнутые, искорёженные войной: потеря близких, утраченное здоровье, женское одиночество, невыносимая память военных лет.

Я опять о своём, невесёлом –

Едем с ярмарки, чёрт побери!..

Привыкают ходить с валидолом

Фронтовые подружки мои.

А ведь это же, честное слово,

Тяжелей, чем таскать автомат…

Мы не носим шинелей пудовых,

Мы не носим военных наград.

Но повсюду клубится за нами

Поколеньям другим не видна,

Как мираж, как проклятье, как знамя,

Мировая вторая война…

Исторический феномен: никогда ещё на протяжение всей истории человечества не участвовало в войне столько женщин. В прошлые времена были легендарные воительницы – кавалерист-девица Надежда Дурова, партизанка Василиса Кожина… В годы гражданской войны женщины в основном были сестрами милосердия и врачами. Великая Отечественная явила миру пример массового участия советских женщин в защите своего Отечества. «Когда посмотришь на войну нашими, бабьими глазами, так она страшнее страшного», - сказала Александра Ивановна Мишутина, сержант, санинструктор.

Мне претит пресловутая «женская слабость»,

Мы не дамы, мы русские бабы с тобой.

Мне обидным не кажется слово мрачное «бабы» -

В нём народная мудрость, в нём щемящая боль.

Эта смирная баба двужильна, как Русь.

Знаю, вынесет всё, за неё не боюсь.

Надо – вспашет полмира,

Надо – выдюжит бой.

Я горжусь, что и мы - тоже бабы с тобой!

Женская память охватывает тот материк человеческих чувств на войне, который обычно ускользает от мужского внимания. Если мужчину война захватывала как действие, то женщина чувствовала и переносила её иначе из-за своей женской психологии. Бомбёжка, смерть, страдание – для неё ещё не вся война. Женщина сильнее ощущала, опять-таки в силу своих психологических и физиологических особенностей, перегрузки войны – физические и моральные. Она труднее переносила «мужской» военный быт.

Я ушла из детства в грязную теплушку,

В эшелон пехоты, в санитарный взвод.

Дальние разрывы слушал и не слушал

Ко всему привычный сорок первый год.

Я пришла из школы в блиндажи сырые,

От Прекрасной Дамы в «мать» и «перемать»,

Потому что имя ближе, чем «Россия»,

Не могла сыскать.

Серафима Ивановна Панасенко, младший лейтенант, фельдшер мотострелкового батальона, вспоминает:

- Только мне исполнилось 18 лет, как вдруг объявляют: «Война!». Помню, как люди плакали. Сколько видела людей в этот день, все плакали. Училась я на втором курсе фельдшерско-акушерской школы. И я сразу подумала: «Раз война, значит, нужно на фронт». У меня папа – старый коммунист, политкаторжанин. Он нам с детства говорил, что Родина – это всё, Родину надо защищать. И я так была воспитана, что если я не пойду, то кто пойдёт?

Любовь Ивановна Любчик, подпоручик , командир взвода автоматчиков:

- …эвакуировалась в Саратов. Где-то за три месяца выучилась там на токаря. По 12 часов стояла у станков. А в мыслях было одно – попасть на фронт. Пошли с подружкой в военкомат, но не признались там, что работаем на военном заводе, тогда бы нас не взяли. А так взяли.

Со слезами девушкам военным

Повторяли мамы, что умней

Им – козявкам – вкалывать три смены,

Чем из боя выносить парней.

Возразить «козявки» не умели,

Да и правда – что ответить тут?..

Только порыжевшие шинели

До сих пор зачем-то берегут…

- У нас всех было одно желание: только в военкомат и только проситься на фронт, - вспоминает минчанка Татьяна Ефимовна Семёнова, сержант, регулировщица. – Пошли мы в военкомат, а нам говорят: «Подрастите, девчонки… Вы ещё зелёные…» нам по 16-17 лет было… но я добилась своего, меня взяли. Мы хотели с подругой в снайперскую школу, а нам сказали: «Будете регулировщицами. Некогда вас учить».

Нет, это не заслуга, а удача –

Быть девушке солдатом на войне.

Когда б сложилась жизнь моя иначе,

Как в День Победы стыдно было б мне…

С восторгом нас, девчонок, не встречали,

Нас гнал домой охрипший военком.

Так было в сорок первом. А медали

И прочие регалии – потом…

Смотрю назад, в продымленные дали:

Нет, не заслугой в тот зловещий год,

А высшей честью школьницы считали

Возможность умереть за свой народ.

Софья Адамовна Кунцевич, старшина, санинструктор стрелковой роты:

- …три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чём мечтал: кто – домой вернуться, кто – дойти до Берлина, а я одного хотела – дожить до дня рождения, чтобы мне исполнилось 18 лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати…

О, как мы были счастливы, когда,

Себе обманом приписав года,

На фронт шагали в ротах маршевых!

А много ли осталось нас в живых?..

Нина Алексеевна Семёнова, рядовая, связистка:

- Прибыли мы к Сталинграду. Там смертные бои шли. Когда мы только-только приехали на фронт, ничего не боялись. В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы всё самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство…

Я родом не из детства – из войны,

И потому, наверное, дороже,

Чем ты, ценю и счастье тишины,

И каждый новый день, что мною прожит.

Не сразу и не легко давалась девушкам солдатская наука. Потребовалось обуть кирзачи 40-го размера или американские ботинки с длинными обмотками («гусеницами», как они их называли), шинель, часто на несколько размеров больше, наматывать портянки. Потребовалось обрезать косы – об этой потере ни одна не забывала упомянуть как о самой жестокой, резко разграничившей их девичье прошлое и солдатское настоящее. Потребовалось привыкать к форме, научиться различать, кто в каком звании. Потребовалось поражать цель, ползать по-пластунски, не спать по несколько суток, в считанные секунды надевать противогаз, копать окопы… Существовала та будничная вещественность войны, о которой они, когда просились на фронт, и не подозревали.

Качается рожь несжатая,

Шагают бойцы по ней.

Шагаем и мы – девчата,

Похожие на парней.

Нет, это горят не хаты –

То юность моя в огне.

Идут по войне девчата,

Похожие на парней.

Рассказывает Ольга Васильевна Корж, санинструктор в кавалерийском эскадроне:

- Я и шофёр везли машину раненых. По дороге бомбёжка. Нескольких человек мы успели снять, оттащить в канаву. Больше не смогли: самолёты начали кружить и поливать нас огнём. Самолётов шесть было, пять улетело, а один остался. Он сделал три круга. Я видела, как лётчик дрожит вместе со своим пулемётом. Мне так казалось. Он так низко летел, что казалось: обязательно врежется в землю. Что это девушка лежит, он тоже видел: у меня были длинные светлые волосы. Ну вот почему он так сделал?!

Мы лежали и смерти ждали –

Не люблю я равнин с тех пор…

Заслужили свои медали

Те, кто били по нас в упор.

Били с «мессеров», как в мишени,

До сих пор меня мучит сон:

Каруселью заходят звенья

На беспомощный батальон.

От отчаянья мы палили

(всё же легче, чем так лежать)

По кабинам, в кресты на крыльях,

Просто в господа бога мать.

Было летнее небо чисто,

В ржи запутались васильки…

И молились мы, атеисты,

Чтоб нагрянули «ястребки».

Вспоминает Альбина Александровна Гантимурова, старший сержант, разведчица:

- Самая дорогая моя награда – первая медаль «За отвагу». Солдаты залегли. Команда: «Вперёд! За Родину!» - а они лежат. Опять команда – опять лежат. Я сняла шапку, чтоб видели они, что я, девчонка, поднялась… и они все встали, и мы пошли в бой.

С каждым днём становилось горше.

Шли без митингов, без знамён.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрёпанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.

Мы пробились по чёрной ржи,

По воронкам и буеракам,

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы.

Мы со славой хотели жить…

Рассказывает Нина Владимировна Ковеленова, старший сержант, санинструктор стрелковой роты:

- Атаки рукопашные… я что запомнила? Я запомнила хруст…начинается рукопашная – и сразу этот хруст: хрящи ломаются, кости человеческие трещат. Когда атака, я с бойцами иду, ну, чуть-чуть позади, считай – рядом. Всё на твоих глазах…

Ольга Яковлевна Омельченко, санинструктор стрелковой роты:

- В рукопашной была… это ужас. Человек таким делается… Это не для человека… Бьют, колют штыком в живот, в глаза, душат за горло друг друга. Вой стоит, крик, стон… Для войны и то страшно, это самое страшное. Я это всё пережила, всё знаю. Тяжело воевать и лётчикам, и танкистам, и артиллеристам – всем тяжело, но пехоту ни с чем нельзя сравнить. Никому не поверю, если скажет: страшно не было. Вот немцы поднялись, идут, ещё 5-10 минут – и атака. Тебя начинает трясти… Но это до первого выстрела. А как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И тебе уже не страшно. А вот на второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Всё вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно.

Я только раз видала рукопашный.

Раз – наяву. И тысячу - во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

На войне не только стреляют, бомбят, ходят в рукопашную, роют траншеи. Там ещё стирают бельё, варят кашу, пекут хлеб. «Там горы нашей бабьей работы», - сказала санитарка Александра Иосифовна Мишутина. Чтобы солдат хорошо воевал, его надо одеть, обуть, накормить, обстирать, иначе это будет плохой солдат. В военной истории немало примеров, когда грязное и голодное войско терпело поражение только потому, что оно грязное и голодное.

Из рассказа мари Степановны Детко, рядовой, прачки:

- …стирала бельё. Через всю войну стирала. Бельё привезут. Оно такое заношенное, чёрное, завшивленное. Гимнастёрка без рукавов, и дырка во всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь… И горы, горы этого белья. Как вспомню, руки и теперь болят. Я часто во сне вижу, как оно было. Так словами не расскажешь…

«Человека унижает жалость» -

Сколько помню, нас учили так.

… Мёртвая звериная усталость

После двух отбитых контратак.

На ничьей земле пылают танки.

Удалось дожить до темноты…

Умоляю: «Лишние портянки

И бельё сдавайте на бинты».

Я стираю их в какой-то луже,

Я о камни их со злостью тру,

Потому как понимаю – нужно

Это всё мне будет поутру.

Спят солдаты, автоматы, пушки.

Догорая, корчится село…

Где ж конец проклятой постирушке?

Ведь уже почти что рассвело!

Всё в моей душе тогда смешалось,

А усталость превратилась в гнев:

Человека унижает жалость?

Кто б меня «унизил», пожалев!..

Раненых, контуженных, обожжённых было множество, но из ста раненых бойцов 72 снова возвращались в строй. Потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. Усовершенствовалась техника человеческого уничтожения, а способы спасения всё те же – раненых таскали на себе.

Из воспоминаний военного фельдшера Анны Михайловны Стрелковой:

- Таскали на себе мужчин, в 2-3 раза тяжелее нас. Его самого тащить и его оружие, а на нём ещё шинель, сапоги. Взвалишь на себя 80 килограммов и тащишь. Сбросишь… идёшь за следующим и опять 70-80 килограммов… И так раз 5-6 за одну атаку. А в тебе самой 48 килограммов – балетный вес. Просто не верится, как это мы могли…

Четверть роты уже скосило…

Распростёртая на снегу,

Плачет девочка от бессилия,

Задыхается: «Не могу!»

Тяжеленный попался малый,

Сил тащить его больше нет…

(Санитарочке той усталой

Восемнадцать сравнялось лет).

Отлежишься. Обдует ветром.

Станет легче дышать чуть-чуть.

Сантиметр за сантиметром

Ты продолжишь свой крестный путь.

Между жизнью и смертью грани –

До чего же хрупки они…

Так приди же, солдат, в сознанье,

На сестрёнку хоть раз взгляни!

Если вас не найдут снаряды,

Не добьёт диверсанта нож,

Ты получишь, солдат, награду –

Человека опять спасёшь.

Он вернётся из лазарета,

Снова ты обманула смерть.

И одно лишь сознанье это

Всю-то жизнь тебя будет греть.

Из рассказа Зинаиды Васильевны Корж:

- Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила да туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В 16 лет это стыдно кому-нибудь признаться… Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло.

Тот осколок, ржавый и щербатый,

Мне прислала, как повестку, смерть…

Только б дотащили до санбата!

Не терять сознание, не сметь!

А с носилок свешивались косы –

Для чего их, дура, берегла?

Вот багровый дождь ударил косо,

Подступила, затопила мгла…

Ничего! Мне только восемнадцать.

Я ещё не кончила войну.

Мне ещё к победе пробиваться

Сквозь снега и марли белизну!..

Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Ольга Яковлевна Омельченко:

- На фронте нас было пятеро подружек. Перед боем, в котором Любу Ясинскую убили, мы с ней сидели вечером, обнявшись, разговаривали. Она мне вдруг говорит: «Ты знаешь, я в этом бою погибну… Вот есть у меня такое предчувствие…» утром она меня всё-таки уговорила пойти к старшине, выпросили мы у него пару нового белья. И вот у неё эта новая рубашка нижняя. Белоснежная, тут с завязочками такая… Она вся была залита кровью… Вот это сочетание белого с красным, с алой кровью, до сего времени у меня в памяти. Она себе так это и представляла… Мы несли её вчетвером на носилках, она такая тяжёлая сделалась. Положили всех ребят, у нас в том бою много людей погибло, а Любу сверху. До меня никак не доходило, что её уже нет, что она мёртвая.

Машенька, связистка, умирала

На руках беспомощных моих.

А в окопе пахло снегом талым,
И налет артиллерийский стих.
Из санроты не было повозки,
Чью-то мать наш фельдшер величал.
...О, погон измятые полоски
На худых девчоночьих плечах!
И лицо — родное, восковое,
Под чалмой намокшего бинта!..
Прошипел снаряд над головою,
Черный столб взметнулся у куста...
Девочка в шинели уходила
От войны, от жизни, от меня.
Снова рыть в безмолвии могилу,
Комьями замерзшими звеня...
Подожди меня немного, Маша!
Мне ведь тоже уцелеть навряд...

Рассказывает Софья Константиновна Дубнякова, старший сержант, санинструктор:

- Смотрю теперь фильм о войне: медсестра на передовой, она идёт аккуратная, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у неё пилотка на хохолке… Ну, неправда!.. Разве мы могли вытащить раненого вот такие?.. Не очень-то ты в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться от счастья. Гимнастёрки расстёгивали, чтобы видно было…

«В шинельке, перешитой по фигуре,
Она прошла сквозь фронтовые бури...» -
Читаю и становится смешно:
В те дни фигурками блистали лишь в кино,
Да в повестях, простите, тыловых,
Да кое-где в штабах прифронтовых.
Но по-другому было на войне -
Не в третьем эшелоне, а в огне.

...С рассветом танки отбивать опять,
Ну, а пока дана команда спать.
Сырой окоп - солдатская постель,
А одеяло - волглая шинель.
Укрылся, как положено, солдат:
Пола шинели - под, пола шинели - над.
Куда уж тут её перешивать!
С рассветом танки ринутся опять,
А после (если не сыра земля!) -
Санрота, медсанбат, госпиталя...

Едва наркоза отойдёт туман,
Приходят мысли побольнее ран:
«Лежишь, а там тяжёлые бои,
Там падают товарищи твои...»
И вот опять бредёшь ты с вещмешком,
Брезентовым стянувшись ремешком.
Шинель до пят, обрита голова -
До красоты ли тут, до щегольства?
Опять окоп - солдатская постель,
А одеяло - волглая шинель.
Куда её перешивать? Смешно!
Передний край, простите, не кино...

Но человек не может жить только войной, страхом смерти. А тем более – женщина. Видимо, потому, что для неё, дающей жизнь, прелесть бытия самоценная, неизбывна даже в кромешном аду. Она и там хотела остаться – и должна была оставаться! – женщиной. Война, несмотря на все принесённые горести и лишения, - это тоже годы человеческой жизни. И часто самые молодые годы, природой предназначенные для любви и счастья. Война могла убить одного из любящих, но она не могла убить любовь, желание любить и быть любимым. В самых трагических ситуациях женщина выбирала жизнь, а значит – любовь, будущее!

Не знаю, где я нежности училась, —
Об этом не расспрашивай меня.
Растут в степи солдатские могилы,
Идет в шинели молодость моя.
В моих глазах обугленные трубы.
Пожары полыхают на Руси.
И снова нецелованные губы
Израненный парнишка закусил.
Нет! Мы с тобой узнали не по сводкам
Большого отступления страду.
Опять в огонь рванулись самоходки,
Я на броню вскочила на ходу.
А вечером над братскою могилой
С опущенной стояла головой...
Не знаю, где я нежности училась, —
Быть может, на дороге фронтовой...

Любовь была. Её спасали. Она спасала. Без неё едва ли выстояли бы в этой страшной войне.

Ко мне в окоп сквозь минные разрывы
Незваной гостьей забрела любовь.
Не знала я, что можно стать счастливой
У дымных сталинградских берегов.

Мои неповторимые рассветы!
Крутой разгон мальчишеских дорог!
...Опять горит обветренное лето,
Опять осколки падают у ног.

По-сталинградски падают осколки,
А я одна, наедине с судьбой.
Порою Вислу называю Волгой,
Но никого не спутаю с тобой!

Вспоминает Ольга Яковлевна Омельченко:

- Конечно, там, на фронте, любовь была другая. Каждый знал, что может любить сегодня, а через минуту этого человека может не стать. Ведь вот, наверно, когда мы в мирных условиях любим, мы ведь не с таких позиций смотрим. У нашей любви не было сегодня, завтра… Уж если мы любим, значит любим. Во всяком случае, вот неискренности там не могло быть, потому что очень часто наша любовь кончалась фанерной звездой на могиле…

Почему мне не пишется о любви? —

Потому ли, что снова земля в крови?

Потому ли, что снова земля в дыму?

Потому ли?..

Конечно же, не потому:

На войне, даже в самый разгар боев,

Локоть к локтю шагала со мной Любовь —

Не мешала мне, помогала мне

Не тонуть в воде, не гореть в огне.

Что ж теперь замолчали мои соловьи?

Почему мне не пишется о любви?..

Ольга Яковлевна Омельченко:

- Вы еще заметьте, что чаще всего мужчины показывались женщине лучшей своей стороной. Они рисковали, жертвовали собой. А мужчины видели не только нашу женственность, а и способность к самопожертвованию. Почему-то даже думаю, что, несмотря на ужасы, там, на войне, многие из нас пережили самые высокие взлёты своей души. И это тоже естественно, потому что каждый день ставил выбор: жизнь или смерть. Там человек проверялся каждый день. Если он был красив, то он был красив так, что это все видели, если это был трус и ничтожество, то тоже все это видели. Это трудно понять тем, кто не был на войне.

Мне б хотелось встретиться с тобою

В ранней юности — на поле боя,

Потому что средь огня и дыма

Стала б я тебе необходима.

Чтобы мог в окопе ты согреться,

Отдала б тебе свое я сердце.

Сердцем я тебя бы заслоняла

От осколков рваного металла…

Если бы я встретилась с тобою

В ранней юности — на поле боя!..

Немецко-фашистская армия имела хорошо обученных солдат, была отлично вооружена. На оккупированных землях действовали законы, которые, как рассчитывал враг, должны были оставить в человеке лишь биологическое – выжить! Всё, казалось бы, учли гитлеровские стратеги и идеологи, всё, кроме силы человеческого духа.

Шли девчонки домой
Из победных полков.
Двадцать лет за спиной
Или двадцать веков?

Орденов на груди
Все же меньше, чем ран.
Вроде жизнь впереди,
А зовут "ветеран"…

Шли девчонки домой,
Вместо дома - зола.
Ни отцов, ни братьев,
Ни двора ни кола.

Значит, заново жизнь,
Словно глину, месить,
В сапожищах худых
На гулянках форсить.

Да и не с кем гулять
В сорок пятом году…
(Нашим детям понять
Трудно эту беду.)

Они пережили то, что можем только знать. Должны знать! Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать: слишком тяжко это знание. Мы не их, несущих эту тяжёлую память, жалеем, а себя. Чтобы по-настоящему пожалеть, надо не отказаться от жестокого знания, а разделить его, взять хотя бы часть и в свою душу.

Тамара Михайловна Степанова, сержант, снайпер:

- "Мужчина, он мог вынести. Он все-таки мужчина. А вот как женщина могла, я сама не знаю. Я теперь, как только вспомню, то меня ужас охватывает, а тогда все могла: и спать рядом с убитым, и сама стреляла, и кровь видела, очень помню, что на снегу запах крови как-то особенно сильный... Вот я говорю, и мне уже плохо... А тогда ничего, тогда все могла. Внучке стала рассказывать, а невестка меня одернула: зачем девочке такое знать? Этот, мол, женщина растет... Мать растет... И мне некому рассказать... Вот так мы их оберегаем, а потом удивляемся, что наши дети о нас мало знают..."

Я живу, президент,
В пресловутой "империи зла” —
Так назвать вы изволили
Спасшую землю страну...
Наша юность пожаром,
Наша юность Голгофой была…

Я пишу, президент,
Из той самой "империи зла”,
Где истерзанных школьниц
Фашисты вели на расстрел.
Оседала война сединой
У детей на висках,
В материнских застывших глазах
Замерзала кристаллами слёз…

Ваши авианосцы
Освещает, бледнея, луна.
Между жизнью и смертью
Такая тончайшая нить...
Как прекрасна планета,
И как уязвима она!
Как землян умоляет
Её защитить, заслонить!
Я живу, президент,
В пресловутой "империи зла”...

Мы, живущие в России 21-го века, обязаны знать историю, помнить и понимать её уроки. Каждой семьи коснулась война. И память о войне – это личное дело каждого из нас.

Говорят, что когда грохочут пушки, музы молчат. Но от первого до последнего дня Великой Отечественной войны не умолкали голоса поэтов. И пушечная канонада не могла заглушить поэзию. Ничего не преувеличивали поэты, ничего не придумывали, как вроде бы положено в поэзии. Правда жизни, правда военной жизни и военного ужаса.

Поэтические строки и воспоминания женщин, прошедших по дорогам великой войны, абсолютно совпадают в деталях фронтового быта, в понимании неизбежности происходящего, в чувствах… Нет никакого художественного вымысла в стихотворениях Юлии Владимировны. Всё прожито и прочувствовано ею так же, как и тысячами женщин – её сверстниц.