Литературный час "Ленинградская Мадонна"

МБУК «ЦБС» библиотека «Эврика»

«Ленинградская Мадонна»

Литературный час

(к 105-летию со д.р. О. Берггольц)

Составитель Галинская А. А.

Г. о. Чапаевск, 2015г.

Пояснительная записка

Тема – 105 лет со дня рождения О. Берггольц

Форма – литературный час

Целевая аудитория – юношество

Цель – ознакомление с творчеством О. Берггольц.

Оборудование: компьютер, фотоаппарат.

Ведущий: Ольга Федоровна Берггольц родилась и выросла на одной из самых бедных, густонаселённых и прокопчённых окраин рабочего Петербурга – за Невской заставой. То был район заводов, фабрик, мыловарен и мукомолен. Быт в слободе был тяжким, нищенским и унылым. Узкие улочки тонули в грязи. На месте дома, где в семье заводского доктора родилась Берггольц, стоит мраморная станция метро «Елизаровская». Есть там и улица, названная именем поэта, той девочки с длинными золотистыми косами, что когда – то спускалась к Неве, чтобы прошептать ей свои первые стихи. В 1924 году, в четырнадцать лет, Берггольц написала стихотворение, которое при желании можно сейчас прочитать как «манифест».

Чтец 1:

Ищите красоту не только у природы,

Не только в струях ласковых, живых.

Ищите красоту в туманной мгле завода,

В грохочущих и шумных мастерских…

Ведущий: Судя по стихотворению, школьница Берггольц уже знала популярную и шумную тогда пролеткультовскую поэзию, но не подражала ей: индустриальный пейзаж действительно был для неё родным и близким, а Невская застава навсегда осталась родиной, ведь именно там ощутила она первые толчки поэтического вдохновения, там жили её родители, оттуда она взяла с собою в жизнь самое главное – любовь к людям труда, сострадание их бедам, драгоценное и живительное ощущение себя частичкой народа, без которого – ни жить, ни дышать, ни петь.

Сюда через много лет, в годы блокады, превозмогая смертную слабость, пришла она к людям, чтобы глотнуть душевных сил. Она работала тогда на радио, и силы нужны были, прежде всего, ее голосу, чтобы он не затихал в промерзшем ленинградском эфире. После окончания школы Берггольц стала работать курьером при типографии и в издательстве «Красной газеты». Мгновенная реакция на свершившееся событие, вёрстка известий – это завораживало и окрыляло будущего поэта. Вот эта – то радость прикосновения к событию, может быть, больше всего говорит о характере Берггольц: в сущности, она была прирождённым публицистом, что, кстати сказать, навсегда и осталось в её творчестве – гражданском и агитационном по своей сути. Важно вместе с тем, что общественное событие неизменно сопровождалось у неё сильнейшим эмоциональным переживанием, а в стихах оборачивалось лирикой. Надо ли говорить, насколько ценным и многообещающим был этот замечательный, находившийся тогда ещё в зародыше сплав? Он полностью развернулся у неё позднее – в тридцатых годах и во время Великой Отечественной войны. Со второго курса Института истории искусств Берггольц перешла на филологический факультет Ленинградского университета (на журналистское отделение). То был правильный выбор – университет давал систематическое образование, а журналистика соответствовала устремлениям Берггольц. (28) В личном деле Берггольц, которое храниться в архиве Ленинградской писательской организации, она писала, что началом своей литературной работы считает 1926 год. Именно тогда её стихи впервые были напечатаны в журнале «Юный пролетарий». В начале тридцатых годов Берггольц окончательно почувствовала себя профессиональным литератором. Она работает постоянно и много – над стихами, прозой, над произведениями для детей. Тогда же состоялась её встреча с М. Горьким – волнующая, незабываемая, исключительно важная. Горький, прочитав одну из её детских книжек, принял в судьбе молодого литератора живейшее участие. «Ваши стихи понравились мне… - писал он ей и пояснял: - Они кажутся написанными для себя, честно, о том именно, что чувствуется Вами, о чём думаете Вы, милый человек». Он отмечал тогда же, что Берггольц «поистине дороги республика, работа, любовь» и что «этого вполне достаточно на жизнь». Но до поры до времени оказывалась как бы скрытой другая важная сторона её мирочувствования и творчества: внутренняя трагедийность. Приподнятость, мажор и ликующая солнечность ранней лирики, нежной в своих акварельных красках, мелодичной и песенной, лишь изредка, как бы откликаясь на глухие предчувствия, затмевались перебегающими сумрачными тенями, которые тогда никому не бросались в глаза. По – своему предсказательной и символичной в этом отношении была «Каменная дудка», о которой восторженно отозвался, прослушав её в 1926 году, Корней Чуковский. Стихотворение неизвестной девочки поразило его. «Товарищи, - сказал он, обращаясь к собравшимся, - это будет со временем настоящий поэт». Стихотворение было полудетским по интонации, очень чистым по рисунку, лаконичным, простым, и тогда, когда юная Берггольц его прочитала, никто не усмотрел в нём второго – трагедийного – плана, о котором, возможно, и сам автор не догадывался. Этот план полностью выявился позднее, когда сама жизнь, поэтическая биография, перекрещённая бедами, тюрьмой, смертями, подтвердила пророческий смысл рассказа о каменной дудке, а точнее о страшной цене за песню, о том, что надо пройти сквозь огонь, гибель и преображение, прежде чем люди услышат облагороженный страданием голос поэта. Через много лет, в книге «Узел», Берггольц скажет о том, что ей пришлось пройти огонь, воду и медные трубы, что трагедия – матерь искусства, но предчувствие всего этого, как видим, таилось ещё в «Каменной дудке», принятой то ли за детский опыт, то ли за стишок для детей. «Каменная дудка» действительно оказалась пророческим произведением. Примерно с середины этого десятилетия жизнерадостный, солнечный мир, живший в стихах Берггольц, начинает быстро менять свои очертания и тональность. Тому было несколько причин, и среди них главнейшей оказалось приближение войны. Берггольц, как и большинство советских писателей, всматривалась в темнеющую международную атмосферу с тревогой и горечью. Фашизм проглатывал одну страну за другой. Гражданская война в Испании первоначально вселяла надежду, но и та вскоре рухнула. Скорбную весть о падении Мадрида, о победе Франко над республиканцами Берггольц встретила в тюрьме. Подобно многим своим соотечественникам, оказавшимся жертвами необоснованных репрессий, она перенесла эту горькую и незаслуженную кару. Переживания тех тяжёлых месяцев отразились в цикле «Испытание».

Чтец 2:

Неужели вправду это было:

На окне решётки, на дверях?..

Я забыла б – сердце не забыло

Это унижение и страх.

До сих пор неровно и нечётко,

Всё изодрано, обожжено,

Точно о железную решётку,

Так о жизнь колотится оно…

В этом стуке горестном и тёмном

Различаю слово я одно:

«Помни», - говорит оно мне… Помню!

Рада бы забыть – не суждено…

Ведущий: На протяжении тридцатых годов окончательно формируются взгляды Берггольц на жизнь, на эпоху, на искусство. Она подошла к решающему и грозному рубежу войны человеком душевно закалённым. Её слово было обожжено страданием и любовью, а любовь к Родине была граждански зрячей, готовой взять на себя любую ношу.В стихах Берггольц периода войны мы слышим не только слова утешения и сострадания, не только едва сдерживаемые слёзы, но и жестокую, горькую, а потому и агитационную в своей прямоте правду. Она не боялась её говорить, считая, что именно правда является душою и внутренней силой поэтического искусства. С мыслью о воинствующей памяти, с гордостью за победу, с клятвой данной себе, остаться верной народу и правде вошла Берггольц в послевоенные годы. Они были трудными, разными, ей предстояло прожить тридцать лет, то есть почти столько же, сколько прошло до войны, но теперь за её плечами был не только огромный профессиональный и жизненный опыт, окрепло вдохновляющее чувство своей художнической и гражданской правоты, её слово выдержало страшный обвал всенародной трагедии, великую борьбу с врагом, оно впитало в себя победу, величественнее которой ещё не было в истории. Берггольц всё чаще и чаще, всё решительнее и бескомпромисснее обращалась к многообразному и драгоценному опыту, полученному ею от жизни, чтобы рассказать всё, что было, правдиво, чисто и, как в годы войны, «без утайки и ухищрений». Она окончательно пришла к мысли, которая, впрочем, и раньше была ей свойственна, что если душа художника преисполнена думою о народе и если она составляет с народом духовное единство, то художник имеет право, более того, он обязан прежде всего раскрыть свою душу. Раскрывая себя, он познает и раскроет мир. Так пришла она к тезису о «самовыражении». К сожалению, в первые годы после войны, да и позже, призыв к полнейшей правде, к искренности, к самовыражению казался догматикам, чиновникам от искусства, приспособленцам ненужным, крайне несвоевременным и вредным. В поэзию, как, впрочем, и в прозу, драматургию проникла помпезность, от литературы требовали того поверхностного оптимизма и «медных труб», который, конечно, ничего общего не имел с воззрениями Берггольц, утверждавшей жизнь через правду. Берггольц была сильным человеком, не склонявшим головы решительно ни перед какою опасностью, не отступавшим и не отступившим от своих убеждений. Громада блокадного Ленинграда, Невская застава как бы постоянно стояли за её спиной, охраняли, вливали отвагу. После блокады и войны поэтесса очень хорошо знала истинную цену слова, которое может стать хлебом только тогда, когда оно правда.

Чтец 1:

Я иду по местам боёв.

Я по улице нашей иду.

Здесь оставлено сердце моё

В том свирепо – великом году…

Ведущий: Её называли « блокадной мадонной». Она была красива той особой просвещённой красотой, которая несёт на себе печать духовности самоотверженности: правильные черты лица, светлые, словно светящиеся волосы, большие серые глаза, умный спокойный взгляд.  « Ленинградская поэма», « Февральский дневник» - сами названия её стихов говорят нам о дневниковом характере её творчества. День за днём, месяц за месяцем ведёт она для измученных ленинградцев свой поэтический дневник. В осаждённом городе работали 39 школ. Да, поверить трудно, но это факт: даже в жутких условиях блокадной жизни школьники учились. Разве не торжество жизни, что Публичная библиотека наша – одно из величайших книгохранилищ мира- работала в Ленинграде всю зиму, участвовала в обороне города, в защите цивилизации и культуры? И город выстоял, выжил.

В ночь с 18 на 19 января 1943 года ленинградская блокада была прорвана. Люди услышали по радио: « Ленинградцы!» милые друзья! Товарищи по оружию и всем тяготам фронтовой жизни! Блокада прорвана. Поздравляем вас, дорогие! Это ещё не окончательная победа, но радостное её предвестие. Мы соединились со всей страной. Мы вдохнём теперь полной грудью и, как никогда, уверены, что недалека окончательная победа над фашизмом».

« Здесь оставлено сердце моё»,- писала Ольга Берггольц о своём городе. Её голос был голосом Ленинграда. Он дарил людям надежду, помогая жить и бороться. Поэтесса оставалась верной блокадному снегу, так и не сошедшему с её памяти, и символу бедствий – «ледяному мавзолею», иначе чем объяснить её «странные» строки:

Чтец 2:

Вот я оглянулась сегодня… Вдруг

вижу: глядит на меня изо льда

живыми глазами живой мой друг,

единственный мой, - навсегда, навсегда…

Ведущий: Это 1947 год. Времена были тяжёлые, страна ещё лежала в развалинах, бедствовала, жила скудной жизнью, восстанавливала из руин разрушенное, трудились на энтузиазме, на пределе сил. Согревала мечта о будущем, уверенность в солнечном завтрашнем дне, обещанном великой победой. Но прокладывалась – не только на газетные полосы, но и в литературу – ложь, она разъедала её изнутри, подрывала нравственное, духовное здоровье. Берггольц с горечью наблюдала всё это и с великой мукой пережила позор отлучения от советской литературы своего учителя, перед творчеством которого преклонялась, которому посвятила вдохновенные строки, - Ахматовой. Её возвращение к «истокам» было попыткой говорить правду среди неправды, чтобы по её словам:

Чтец 1:

…сгорала мгновенно ложь –

Вдруг осмелится подойти, -

Чтобы трусость бросало в дрожь,

В леденящую – не пройдёшь! –

Если встанет вдруг на пути.

Чтобы лести сказать: не лги!

Чтоб хуле сказать: не твоё!

Ведущий: То были клятвы в верности и правде. Однако одних клятв, хотя бы и выполненных с той чеканностью, что напоминает бронзу на граните, было недостаточно. Провозглашать необходимость правды было можно, она ведь провозглашалась и официально, но писать правду фактически запрещалось. Настал момент, напомнивший конец тридцатых годов, когда она почувствовала на своих устах печать молчания.

Тогда Берггольц задумывает поэму, которая показалась ей спасением. Она так и обратилась к ней, к поэме:

– Спаси меня!

Снова к тебе обращаюсь.

Не так, как тогда, - тяжелей и страшней…

Снова, как и раньше, но действительно страшней, пришла тревога о возможной, но теперь уже окончательной потере певческого голоса. Больше не было того разреженно – кристального, рождающегося на «чистых вершинах» воздуха, которым только и привыкло дышать её слово.

Я никогда не напишу такого.

В той потрясённой, вещей немоте

Ко мне тогда само являлось слово

В нагой и неподкупной чистоте.

7