4
Поэтическое странствие в контексте одного стихотворения…
Какие книги возьмет в руки молодой читатель? Именно в учителе должны заявить о себе и воздействовать на общество силы духовного противостояния тому, что разрушает и губит культуру.
Умение прочитать художественный текст, стихотворный и прозаический, овладеть его скрытым смыслом, тайнами поэтики – задача чрезвычайно увлекательная и для учителя, и для ученика. Но за каждым конкретным текстом – судьба. И «трагедия машет мантией», и «наступает глухота паучья»… Поэт делает свой выбор.
Нам остается только имя…
(Поэт – трагический герой русского искусства XX века.)
Осип Эмильевич Мандельштам
«Слепая ласточка в чертог теней вернется…»
В 1920 году, одновременно с есенинским «Сорокоустом» (где «головой размозжась о плетень, облилась кровью ягод рябина», где «соломой пропахший мужик захлебнулся лихой самогонкой») – реквиемом по уходящей крестьянской Руси,- Мандельштам напишет одно из лучших своих стихотворений. Оно войдет в книгу «Tristia» («Скорбные песнопения»,- название дано в подражание Овидию, чьи элегии были особо любимы Мандельштамом, а «Наука расставаний» стала знаком не только овидиевской, но и мандельштамовской судьбы.)
Восприятие этого стихотворного текста требует, безусловно, очень большой гуманитарной подготовленности.
Поэтому можно предложить учащимся путь прочтения стихотворения, путь к постижению образного языка Поэта.
Ученики могут задать учителю множество вопросов.
У каждого из них перед глазами текст стихотворения. Условимся, что о Мандельштаме, его поэтической судьбе они уже многое знают. И вот – «Ласточка» 1920 года.
Почему ласточка – слепая?
Что это за «чертог теней»? И что вообще означает в контексте стихотворения слово «чертог»?
И «прозрачные»? И «срезанные крылья»?
Вопросы бесконечны.
«Сухая река», «пустой челнок», «зрячие пальцы», «выпуклая радость», «черный лед» - это один ряд образов.
«Стигийская нежность», «Аониды», «безумная Антигона» - другой. И оба образных ряда связаны с центральным, связующим звеном – одним из любимых образов Мандельштама – с Ласточкой.
Историко-культурный и филологический анализ стихотворения.
Все стихотворение наполнено прозрачной, бесшумной тишиной. Нет криков, утрачен любой голос, исключен всякий звук. Поется «ночная песнь», но поется в беспамятстве.
Перед нами странный, особенный пейзаж. Это пейзаж вымершего мира, потустороннего мира. В этом мире ласточка может вернуться только в «чертог теней», а не живых душ, где тени – только воспоминания о былой жизни, о прежней душе, и сама ласточка бросается к ногам скорбной мертвой тенью…
«Ласточка – подружка – Антигона» - Мандельштам подчеркивает родство этих определений (ср. в другом стихотворении: «Это ласточка и дочка отвязала твой челнок…»)
Разгадка стихотворения будет близка, если мы обратим внимание на странный глагол «прокинется» («то вдруг прокинется безумной Антигоной…»), который, путая, читают как «прикинется»… В глаголе «прокинется» - стремительность ласточкиных метаний и немых стонов. В нем откликается и аукается одно из удивительных мифологических имен – имя Прокны, сестры Филомелы, которой тиран Терей, заманив обманом к себе на корабль,- отрезал язык, чтобы она замолчала навеки. Филомела нашла способ рассказать о свершившемся с ней несчастье, послав вышитое полотенце сестре. И Прокна страшно отомстила Терею. Впоследствии боги превратили обеих сестер в птиц, одна из них, по легенде, стала ласточкой.
Мандельштам любил соединять многие мифы в один, многие сюжеты переплетать и сливать в некие фантастические формы. В стихотворении «Ласточка» - «ласточка – подружка – Антигона» - одно начало, мифологической ласточкой становятся и Прокна, и Филомела, и Антигона.
Антигона – дочка слепого царя Эдипа. Она была последней провожатой отца в город, где он должен был умереть. (Так, в стихотворении о смерти Бориса Пастернака А.Ахматова использовала именно этот образ: «Словно дочка слепого Эдипа, Муза к смерти провидца вела…»)
О чем написано стихотворение? «Я словно позабыл, что я хотел сказать…» «Но я забыл, что я хотел сказать…»
Поэт находится в предвестии времен, угрожающих судьбе самого Слова. Он знает: близятся перемены, которые уничтожат Слово, подлинный язык, литературу, культуру. В мифе образ был прямым: отрезанный язык. Мандельштам рисует свое время становящегося тоталитаризма, при котором Слово станет ущербным и неполным. Он найдет иной образ, несколько видоизменив миф – образ срезанных крыльев. И ласточка у Мандельштама слепая, она утратила зрение. Здесь есть отсвет мифа о слепом царе Эдипе, и миф этот откликается в словах «Ласточки»: «О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд, // И выпуклую радость узнаванья…» (Перечитывая «Царя Эдипа» Софокла, мы находим последнюю сцену, когда Эдип, ослепивший себя, испрашивает у Креонта последнюю отраду – прикоснуться к лицам дорогих дочерей, выплакать все горе, испытать «радость узнавания». «Я знал, как ты отрады этой ждешь», - ответствует Креонт.)
Что происходило со Словом, с русской литературой в первые послереволюционные годы? Утрату внутренней формы слова острее всех чувствовали поэты, художники. «Слово стало как скорлупа сгнившего ореха, условный меновой знак, не обеспеченный золотом», - таков был диагноз Вячеслава Иванова. «Слово опустошено в ядре своем, его оскопляют и укрощают», - отзывается С.Н.Булгаков.
Именно здесь лежат истоки одной из самых острых и злободневных внутрикультурных ситуаций эпохи – проблемы «собеседника» Поэта. Язык, как и Личность, уничтожается и распыляется, становится «обезьяньим», или канцелярски-
галантерейным. Не случайно Мандельштам обращается к высшим силам, или к самому себе и своей поэтической воле: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма».
Разрыв на уровне речевого, культурного сознания для Мандельштама был чрезвычайно болезненен.
Сквозные мотивы книги Мандельштама «Tristia» - «страх» и преодоление страха, «сруб», «срубленное» дерево, срубленная живая жизнь, «срезанные крылья». Постоянный мотив – мотив гаснущего огня, смерти, умирания, разлуки, расставания…
«Ночная песнь» означает время похороненного солнца, «сумерек свободы», время «мрачной и холодной жизни», «зачумленной зимы» и «праздничной смерти» (оксюморон).
Но и в этой «ночной», «зачумленной» жизни Мандельштам находит возможность и способ утвердить свое «блаженное, бессмысленное слово».
Пчелы Персефоны (образ, целиком созданный воображением Мандельштама), погибая. Превратили «мед» в «солнце». Мандельштам создает альтернативное время. Оттуда – «из блаженного певучего притина» (из царства Аида, из подземного царства) – к людям летит «бессмертная весна» и вечно звучит ария, обращенная к душе – Психее, к душе – Ласточке: «Ты вернешься на зеленые луга…»
Новые отношения государства и культуры могли быть чреваты кровавыми последствиями и казнями: «Давид снял жатву Робеспьера…» На почве русской культуры стихотворение Мандельштама «Ласточка» звучало реквиемом по уходящей, утрачиваемой истине, человечности, реквиемом по самой русской культуре, взращенной и вскормленной духом эллинства.
«Стигийская нежность» беспамятствующего слова, - «стигийское воспоминанье» - заставляет вспомнить мифологический образ реки Стикс – реки в царстве мертвых. Одновременно Стикс – женское имя, имя реки, имя божества. Стикс – дочь Ночи и Эреба (Мрака). «Стигийское» Слово – слово похороненное, мысль Поэта обречена на «бесплотность», на возвращение только в чертог теней.
Царство Стикса, Аида, Эреба – это царство забытого Слова, «прозрачных» нимф, беспамятства сухой реки и пустого челнока. В «Tristia» Мандельштам уходил от слияния с действительностью и с прямой реальностью через обращение к временам античных мифов. Соединяя античность и современность, опрокидывая привычные связи и представления, поэт давал через такую проекцию необходимую оценку и современной ему действительности.
Художник Владимир Милашевский, проведший лето 1920 года вместе с петроградскими писателями в усадьбе Добужинского Холомки на Псковщине, упрекал Мандельштама, «талантливо и остро чувствующего мир» - в невосприимчивости к русскому пейзажу.
«Природа всегда была для Мандельштама скучным пятном».
Милашевский намекал на строки раннего Мандельштама: «Я не поклонник радости предвзятой, // Подчас природа – серое пятно…» Милашевский настаивал на «слепоте» Мандельштама, не подозревая о том, что сам проявлял чудовищную слепоту, не попытавшись понять поэтического кода Мандельштама.
В Холомках, по воспоминаниям Милашевского, устроили даже «игру в Мандельштама». «Игра» заключалась в том, чтобы перепутать строфы и прилагательные, но не вносить ни единого нового слова. Нужно было достигнуть «виртуозно-утонченной нелепости». «Помню я снискал аплодисменты, когда, остановившись, громким голосом проскандировал:
Сухая ласточка в пустой чертог вернется
С слепым кузнечиком в беспамятстве играть!»
Стихотворение «Ласточка» писательская колония декламировала хором, с веселым ритмом и смехом. Мандельштам не разделял веселья хохочущей компании. Еще одним «несмеющимся» художником был Михаил Зощенко.
Воздух лирики Мандельштама необычайно прозрачен. На свое время Мандельштам смотрит всегда с огромной дистанции, и в этой разности временных диапазонов и прячется парадокс Мандельштама, его разрыв между внешним обликом, его «нездешностью» и его трагизмом. Он сосредоточивает свой взгляд не на вещах, близких глазу, а на проблемах бытия.
«Поэт попадает в беду по причине своего языкового и, следовательно, психологического превосходства, - замечал Иосиф Бродский в своей статье о Мандельштаме, - чаще, чем из-за политических убеждений. Песнь есть форма языкового неповиновения.
Мандельштам погиб в 1938 году под Владивостоком, в тайниках подчиненного государству пространства. Из Петербурга вглубь России дальше деваться некуда… Когда пространство кончилось, он настиг время. То есть нас…»